Неожиданный шум заставил вскинуть ружье. Из недоруба вышла горбатая кабаниха со своим полосатым выводком, мелкоглазо посмотрела на Градьку, совершенно не признавая в нем человека, но предпочла увести поросят обратно.
Градька, высматривая кабанчика пожирнее, стал медленно обходить недоруб по кругу. Кабаниха, словно что понимая, тоже двигалась внутри недоруба и все время оказывалась на линии огня, закрывая собою выводок. Плюнув, Градька повернулся спиной, но едва успел сделать шаг к наступающему подлеску, как судорожно втянул голову в плечи… Быстрый мягкий шум, за ушами оглушительно лязгнуло, удар в спину послал его вперед кубарем, но на лету он еще успел схватиться рукой за затылок. Ударился о землю локтем, руку словно пронзило током, ружье отлетело.
Градька крутился, отбивался ногами, рваные лоскуты сапога хлопали в воздухе, как черные крылья. Наконец, отдал ей в зубы левую руку, пока непослушной правой нашаривал на поясе нож. Ударил снизу, в мягкое брюхо. С силой продернул лезвие на себя. Кишки вывалились ему на живот, потом, как живые, стали отползать на землю и уползли вовсе.
Он опрокинулся на бок и только тут увидел ее целиком. Волчица отползала. Боком, рывками. Заднею лапою, с тем свернутым набок кривым полумесяцем-когтем, она зацепливалась за внутренности и еще сильней выдирала их из себя – уже грязные и облепленные былинками, земляной трухой и вездесущими муравьями. Скалясь и мелко-мелко прищелкивая зубами, она прикусывала кишки, тянула, рвала – и зубами и задней лапой, но те уже прочно оплели ногу и не отцеплялись. Потом она улеглась. Как держала в зубах одну из прокушенных, подсыхающих темно-сизых ленточек, так с нею и положила на землю голову, по-прежнему не сводя с Градьки пристальных, словно сведенных к переносице глаз.
Она умирала молча.
Пока она умирала, Градька не двигался с места. Потом стал снимать с затылка рваные патлы волос с лоскутками белого скальпа и ребром ладони сгребать с груди загустевшую волчью кровь. Его передергивало: меж лопаток тоже стекала кровь, но с затылка, своя. Он пошевелил пальцами левой руки. Пальцы сгибались и разгибались, как у механической куклы.
Градька скинул рваные лопухи сапог, встал на колени и снова взглянул на голубую волчицу. Та тяжело сморгнула, но ответила быстрым и острым взглядом. Потом закрыла глаза, устало, по-человечески. Ее голубая подпушь на брюхе слиплась в единое мокрое-красное, сосцы вывернулись наружу.
– С ума сошла, дура, – только и сказал Градька, поднимаясь с колен.
Недоруб мешал ему видеть Селение, он отковылял в сторону, высмотрел избу и дымок костра. Там все было спокойно. Потом посмотрел на подлесок. Ощупал еще раз затылок, понянчил левую руку. И снова взглянул на подлесок. Тот был близко. Был почти рядом. Но Градька брел до него, ему чудилось, вечность – приседая и нянча больную руку. А когда добрел и вошел – как нырнул с головой под волну, то стоял уже столько, сколько требовалось на то, чтоб затихла рука и умолк оскальпированный затылок.
Когда он вышел назад, суставы почти не гнулись. Ощущение, будто сняли гипс. Градька намучался, пока отряхнул от коросты руку, потом разделся до пояса, ощупал длинный култук на затылке, похожий на затылочный гребень какого-то динозавра, отбросил ногой заскорузлый панцирь рубашки, надел безрукавный китель на голое тело и вернулся к волчице. Встал перед ней на колени, подгладил ее неподвижный бок, укутанный в мягкую, с голубоватым свечением по подшерстку шкуру, и стал свежевать.
Он складывал шкуру, стараясь мездрой не запачкать мех, когда вдруг увидел покатившийся от реки шар.
Вермут не добежал. Остановился в шагах десяти, принюхиваясь.
– Балда ты Верный, – обиделся на него Градька, – балда. Не мог раньше. Чего смотришь? Или сюда.
Вермут не подошел. Он стал обходить по кругу, принюхиваясь и скалясь.
– Ты что это, Верный? Или ко мне.
Градька протягивал к нему руку и нешумно пощелкивал пальцами. Вермут продолжал скалиться. Подошел к ружью и встал между ним и Градькой. Зарычал. С пасти капнуло белой пенной слюной.
– Ошалел? – прошептал, Градька, внутренне беспокоясь. – Ошалел? Ты что? Верный! – И сделал навстречу шаг.
Со второго шага Вермут попятился и зарычал еще громче.
– Да вы что! Все с ума посходили, что ли! – сразу в голос закричал Градька. – С ума посходили, да? – Он кричал со всей силы, глядя в мутные собачьи глаза, стараясь сам не мигать. Еще шаг, и Вермут наступил на ружье, еще два шага и ружье было между ними.
– Я тебе уши выкручу, хвост в твою поганую глотку засуну и буду держать, пока не подавишься! Лапы вырву, козел! – орал Градька, чувствуя, как режет глаза и текут слезы, но смигнул лишь тогда, когда бросился за ружьем и уже влет, прикладом, падая сам, отбил прыжок Вермута. Вскочил, но пес пустился бежать, по кругу, по кругу, не давая прицелиться, и так быстро, что начало кружить голову. Градька чувствовал, что проигрывает собаке. Тяжелая, каменная косица стучала по спине, отдирала с затылка волосы. Он прицелился, но взял не то упреждение, и пуля вскопала землю чуть впереди Вермута.
Тот бросился в другую сторону – летел, сужая круги, пытаясь забежать за спину, пенно оскаленный, мутноглазый. Когда Градька опускал стволы, он вспахивал задними лапами землю, скользил на заду в развороте и летел навстречу, потом снова несся по кругу. Это длилось невыносимо долго, Градька стал уставать, не решаясь на выстрел, боясь промахнуться вторым патроном, и чувствуя – Вермут не даст ему времени перезарядиться. Третий, самый последний патрон лежал в кармане штанов.
Градька не знал, что делать, голова кружилась до тошноты, он больше не выносил этой карусели. На миг опустил стволы. Вермут на бегу развернулся. Градька снова вскинул ружье, Вермут вновь помчался по кругу, но Градька уже услышал голос спасения. Спасение исходило от тела. От большого пальца правой руки. От привычки, вскидывая ружье, взводить одновременно курки. Градька медленно курок взвел на уже стрелявшем стволе, на стволе с пустой гильзой. Прицепился на полморды впереди Вермута. Щелчок. Вермут на миг присел, вскочил… короткая прямая пробежка. И тут второй ствол проснулся. Пуля попала собаке в грудину. Вермут пал там, где взлетел в прыжке.
– Душу-мать, Вермут! Сано бы пожалел.
Он подождал, пока Вермут отдергается, и стал снимать с него шкуру. Зачем, он и сам не знал. Так было надо. Из-за слёз, рука шла нетвердо, и шкура прорезалась во многих местах.
От реки Градька прошел берегом к вертолету, забросил внутрь шкуры и лишь потом подошел к костру.
Максим спал свернувшись клубком на земле, поджав ноги. Его седеющая щетина искрилась на солнце, будто каждая волосинка была тоненьким световодом, пропускающим через себя какой-то внутренний радостный свет. Он улыбался. Он плавал в своей улыбке.
– Ты был там? – поняла по его лицу Дина. – Ты постарел. Иди, помой руки. От тебя пахнет. Где Вермут? Он побежал к тебе. Не нашел?
– Нет.
– А где твои сапоги?
– Там.
Градька долго мыл руки, оттирал песком и травой. Воды снова прибыло, и теперь там, где они сидели утром с Максимом, половина берега была смыта напрочь. Доски на лаве всплыли, и Градька лишь удивлялся, как сумел по ним перейти назад.
Потом он сидел у костра, ел обветрившееся вчерашнее мясо, запивал чагой. От костра отстрелил уголек и упал на босую ногу.
– Шш-ш, – зашипел Градька.
– Может, возьмешь сапоги Максима?
– Малы.
Они молчали, пока Градька не доел свое мясо. Когда он доел, подлесок уже охватывал недоруб.
– Что будем делать? – спросила Дина.
– Ждать.
– А его?
– А его отнесу в вертолет и запру.
– Он не убежит?
– Убежит? Ну, сходи поищи веревку.
– Сам иди.
В зимовке творился бардак. Стол сдвинут, железная бочка-печка упала с кирпичей и валялась посреди пола, тут же лежала труба. Ничего подходящего Градька здесь не нашел, но огляделся еще раз. Что здесь останется завтра? Холмик, курган, заросший багулой да молодой ольхой?
Но душа беспорядка не вынесла. Он поставил обратно на кирпичи железную бочку, сам не зная зачем приладил трубу, поднял лампу с еще плескавшейся в ней соляркой и поставил наверх, на полавочник. Разбитое стекло лампы хрустело по всему полу. Нагнувшись, Градька увидел под столом мозговидный камень. Поднял и положил обратно на бочку. Щелкнул пальцем по тому месту, где полагалось быть лбу: «так-то, брат!»
Максим не проснулся, а только сильнее подтянул под себя костлявые ноги, пока Градька его стреноживал гнилым обрывком веревки.
Потом они долго и бездельно сидели, поглядывая то на подлесок, то на садящееся за горизонт солнце. Горизонт был затянут тучами, но не синими – а какими-то коричнево-черными, мшистыми, налитыми торфяной жижей.
